Календарь

Церковный (Юлианский)

Cобытия

Академическая программа библиотеки

Киноклуб >>VENI_ET_VIDI…

Музыкальная гостинная "Свеча"

Партнерство c журналом

Фотоклуб

Библейские чтения

Евангелие от Марка в переводе С.С. Авернцева

Библиотеки СПб

Библиотеки христианской книги

Законодательство

Закон и библиотеки

Постсекулярная эпоха

Но, с другой стороны, в этой ситуации “культура” сама приобретает сакральные черты, начиная выполнять религиозную функцию. А религии как религии — отводя особое место вне “культуры”. Например, в контексте “культуры” посещение церкви по воскресеньям или исповедь не являются “культурными нормами”, тогда как прочтение книги или хотя бы газеты и посещение “культурного мероприятия” — театрального представления или концерта — являются ее нормативными элементами. Обнаружением этих сакральных амбиций новоевропейской секулярной культуры и реакцией на них как раз и было то событие “умирания искусства”, о котором писал, например, Владимир Вейдле. В сущности, оно обозначило начало краха всего новоевропейского проекта под названием “культура”. Возникновение так называемого современного искусства — искусства безыдейного и не воспитывающего, не претендующего быть “высоким искусством”, выявило квазирелигиозность этого проекта и положило начало процессу “секуляризации” уже самой “культуры”. В исторический момент, когда возник проект “культуры”, думали, что ее составляющие и ее характеристики “вечны”, потому что самому этому представлению о “культуре”, заменившей старый религиозно-культурный комплекс, придавались черты некоей собирательной Истины. Но динамика социокультурной истории породила новую ситуацию, которая перестала уже соответствовать парадигме “культуры” как своего рода религии, то есть как сферы значений и символов, вполне достаточной для духовного питания человека.

Интересно и характерно, что при всем историзме идеологии модерна (периода Современности, Нового времени) собственно объективной историей он был озабочен мало. Это был прежде всего идеологический, пафосный, квазирелигиозный историзм, цель которого — оправдание просвещенческой революции, с одной стороны, и увековечение сделанных “исторических” выводов, с другой. Как это ни парадоксально может звучать, но идея Прогресса абсолютно статична: Прогресс есть константа, наконец открытая “вечная истина” мира. Прогресс есть “поступательное движение истории”, то есть ее целеустремленность; о том, что у реальной истории может не быть никакой цели, прогрессисты и подумать не могли. Соответственно, идея Прогресса более чем репрессивна: возражения против нее — это “измена вере”, караемая “гражданской смертью”. Новоевропейская свобода (если оставить за скобками ее политическое измерение — хотя оно было для нее просто следствием “познанной Верховной Истины”), буквально по Достоевскому оборачивалась мировоззренческим и идеологическим тоталитаризмом (недаром марксизм так упирал на то, что свобода есть познанная необходимость). Эта свобода не предполагает и не допускает, что могут быть какие-либо Истины, кроме ее собственной (за исключением истин для домашнего пользования). То понимание свободы и прогресса, которое установилось в результате “объективного исторического процесса”, считалось и некоторыми продолжает считаться окончательным, не подлежащим обжалованию ни в каких инстанциях (тем более, что никаких более высоких инстанций уже нет и быть не может). Так что “человечество” отныне обречено жить в вечности одномерной истории. И “секулярный человек” был представлен как “вечный человек”. Религия была сведена до уровня “секулярных интересов”, потому что никаких иных интересов у человека уже просто не может быть по определению.